Сегодня напала в интернете на один очень интересный литературный сайт. И не оторваться. Один рассказ очень созвучен вообще творчеству.
Его автор - протоиерей Андрей Кульков, священник Переславля, настоятель Владимирского кафедрального собора, член Союза журналистов РФ. В миру он был художником и в студенческие годы написал удивительный рассказ. Недавно батюшке исполнилось 60 лет.
Сказка о простом карандаше
— Нет худа без добра, — сказал задумчиво Художник, переступив порог своей мастерской, играя розой в руке.
Некому было розу подарить. Никто не пришел на свидание…
Художник налил в пустую бутылку воды, водрузил в нее розу и поставил посреди своей мастерской.
И Роза осталась одна…
Розам не больно, когда их срезают с куста. Розам больно, когда они не нужны.
Розы прекрасно чувствуют, по назначению они попадают в человеческие руки, или так, как сейчас, — «нет худа без добра».
Розам нужны трепетные руки. Розам нужны нежные взгляды. Розам нужны теплые слова. А иначе они вянут.
Наша Роза гордо возвышалась над столом в мастерской художника, но первый лепесток уже отделился от бутона, готовый упасть…
— А что, хоть это и банально, но в ней что-то есть, — сказала бирюзовая краска, — и ей так к лицу эта капелька росы на листке…
Краски несколько оживились. Появлению Розы они были искренне рады. Краски явно скучали.
— Хорошо, что она кремовая, — сказала белая краска, — красная роза, по-моему, это не просто банально. Это неприлично.
— Почему? — проснулась обиженная красная краска, — что во мне неприличного? Просто у меня есть свои принципы. Кто виноват в том, что у вас их давно уже нет?!
Белая краска стала доказывать красной, что и у нее тоже есть свои принципы. Их стал мирить аквамарин. В спор оказались замешанными и другие краски. Они стали бегать по палитре, сходясь во мнениях и расходясь, создавая союзы, объединения, — одним словом, краски вошли в привычный образ своей жизни, а Роза и стала этим самым образом этой самой жизни. Даже центром ее.
Конечно, для Розы было бы гораздо лучше, если бы ее в тот вечер просто подарили девушке, но внимание красок ей тоже льстило…
Она еще не знала, сколь неверна творческая среда, сколь она коварна.
Художник бросил на свой стол черный маркер, который взял у знакомого автомеханика, чтобы записать номер телефона. (Он машинально сунул маркер в карман куртки.)
Бросил художник маркер себе на стол, прямо к краскам, карандашам, не подумав…
Маркер был толстый, как атомная бомба, и весь в иностранных надписях.
Наши добродушные краски сразу же с интересом отнеслись к чужеземцу.
Маркер держался в отдалении. Был он точно иностранный, но заправлялся давно уже по — отечественному, и ему не хотелось, чтобы краски пронюхали.
Маркер осмотрелся. В мастерской художника ему не понравилось. Его раздражали запахи красок (то ли дело — бензин!), раздражала палитра с ее неуловимыми и непонятными оттенками. Он с презрением смотрел на блеклые карандаши. А чистые листы бумаги вызывали в нем злобу.
И тут он увидел Розу…
Увидел — и взорвался хохотом… Дело в том, что розы он видел раньше только на пошлых плакатиках в своем прокуренном гараже.
В мастерской художника после того, как маркер отсмеялся, зависла тягостная тишина. Первой ее нарушила черная краска.
— Сколько же в нем юношеского максимализма! Социальной смелости! Эпатажа! Правильно! Только таким и может быть настоящее творчество! Дерзай, молодость!
— И в самом деле! — вторила ей краска коричневая, «марсовая», — сколько можно жить по этим канонам?! Нас задушили эти рамки условностей! К чему это ханжество?!
— А действительно, — вмешалась краска травянистая, — почему именно Роза, а не кочан капусты, к примеру? И что мы в ней все нашли?
— Нет, вы посмотрите, с каким презрением она смотрит на всех нас! — сказал восковой карандашик, — она же любит только себя!
— И пользы в ней никакой нет! — продолжала травянистая краска, — не то, что в капусте!
— И не выражает она ничего, кроме собственной банальности! — сказала колонковая кисть, — даже бутылка, в которой она стоит, гораздо интереснее ее самой. При полумраке под определенным углом зрения контуры бутылки могут напомнить, например, вздернутые женские плечики… Чем не предмет искусства?!
— А при полном мраке предметом искусства может стать сам мрак! — произнес тусклый голос из пустоты. И краски снова затихли.
Все с ужасом посмотрели на черную краску, но та молчала. И не маркер это сказал. Из всех тех нескольких слов, которые он знал, которым он научился в гараже, ни одно не подходило пока что для того, чтобы его можно было вставить в разговор в этом обществе.
— Долой Розу! Да здравствует капуста! — закричала с полу завалившаяся за кровать грязная вилка.
И черный маркер весело открыл рот для своих нескольких слов. Пришло их время.
Лепесток Розы, печально планируя, опустился на стол художника. Да и сама Роза склонила голову.
Наша Роза явно увядала. Положительно, никому она не нужна и некому здесь за нее заступился. Было совершенно ясно: Роза увянет раньше, чем наступит рассвет. Даже раньше, чем затихнут эти споры.
Некоторые краски или карандаши откровенно злорадствовали. Некоторым все это было глубоко безразлично. Они целиком и полностью были в своем высоком искусстве и не опускались до низменных склок. Некоторым было досадно их малодушие и молчание, но, тем не менее, они продолжали молчать и малодушествовать…
Но был еще здесь карандаш, простой карандаш. Так, даже не карандаш, а какой-то нервный огрызок…
Он висел в полумрачном коридоре на стене, на ниточке, около телефона. Им художник иногда записывал прямо на обоях, довольно не свежих, номера телефонов, подписывая к ним заглавные буквы, а то и слова. Если разговор по телефону затягивался и становился интересным, художник увлекался и начинал рисовать этим карандашом тут же, на обоях, женские головки, цветы, какие-то избушки на курьих ножках…
И вот именно этот простой карандаш вдруг заговорил.
— Что вы делаете?! — сказал он. — Вам же потом, когда наступит утро, стыдно станет!
— А ты кто такой?! — спросила колонковая кисть. — Тебе кто дал право высказываться? Ты же даже не член нашего творческого объединения!
Действительно, карандаш не был членом творческого объединения всех этих красок, карандашей, кистей и прочих средств изобразительного искусства, находящихся на столе художника, которые на этот одинокий настенный карандашик смотрели примерно так, как артисты театра посмотрели бы на рабочего сцены, вдруг подавшего свой голос на репетиции. Но неправда, что карандашик не знал творчества, не знал, что такое изобразительное искусство! Ах, как в самозабвенном творчестве он забывал про часы, а то и про дни!
Но кто будет смотреть на засаленные грязные обои?!
— Да, я не являюсь членом вашего объединения, — сказал Карандаш, — но едва ли принадлежностью к какому-нибудь объединению, пусть даже и самому высокому, можно оправдать низость. А вы ее унижаете. Видите, как она наклонила свою голову, как роняет лепестки?! Вы ее убиваете!
Не слушайте их, — обратился Карандаш к Розе, — прекраснее вас нет никого на свете! Я докажу это!
Надо сказать, что речь Карандаша заинтриговала многих.
— Интересно, как и что он собирается нам доказывать, — говорили краски, — когда сам привязан к своей стене? Да и кто его пустит сюда? Разве что сорвется с привязи?
Кто-то испуганно предположил, что Карандаш замышляет теракт.
Кто-то романтически вздохнул. Многие тайно были довольны, что нашелся этот смелый Карандаш. Он спас честь многих благородных красок. А поскольку Карандаш сам был неблагородного происхождения и не входил в их объединения, то конкуренции он им не составлял.
Так или иначе, но Роза в эту ночь не завяла. Она потеряла еще два лепестка, но за ночь гордо распрямилась и стала даже стройней, чем была.
А утром, при первых лучах солнца, на грязных и выцветших обоях в коридоре мастерской художника все увидели удивительный карандашный рисунок.
На рисунке была изображена Роза, та самая Роза, в бутылке из-под вина. Только на рисунке она была как бы без шипов. И рисунок имел дерзновение быть очень похожим на сон…
Точнее, он был похож на сон, который не хотел рассеиваться при наступлении утра и имел дерзновение быть.
А день приходил, как боль в руке юноши, который, выпалив заветные слова своей девушке, сжал в руке стебель розы, не чувствуя, как вонзаются в ладонь шипы, не замечая, как орошается снег у подножия памятника Пушкину на Тверском бульваре каплями крови. Как на дуэли…
И то, что было сказано этому юноше в ответ, чем он был высочайше пожалован и одарен, это было как сон, в который страшно и дерзко было бы верить (когда, озарив улыбкой, убежала девушка с розой в руке и скрылась в высветившейся вдруг толпе), если бы не эта пробуждающаяся в руке боль! Верная боль!
Лучи солнца упали на Розу — и она воцарилась в мастерской художника.
Теперь ни у кого и в помыслах не было посягнуть на ее абсолютную и неограниченную монархию.
— А в общем-то недурно, — сказала бирюзовая краска, — и не приторно… и свежо…
— Да, в этом наброске что-то есть, — согласилась краска белая.
Краски бурно принялись обсуждать работу карандаша. Не обошлось, конечно, и без острой полемики. Но для всех было очевидно, что карандаш исполнил свое обещание, чем и к своей персоне привлек немалое внимание и уважение. Кто-то из мелков даже предложил включить простой карандаш в творческое объединение. С испытательным сроком, безусловно, и в качестве свободного кандидата.
Так или иначе, но решено было пригласить виновника утреннего торжества в общество, так сказать…
Только карандаша не было больше на ниточке, на стене, где привыкли его видеть.
— Смотрите, а он таки порвал свои узы, этот карандаш… Не так он был и прост, как казался, этот Простой Карандаш, — заметил кто-то.
— Может быть, он уже на столе? Уже тайно вступил в объединение. И, глядишь, уже его председатель? — хихикнул кто-то в ответ.
Но карандаша не было на столе. Его нигде не было.
— Напрасно его ищете, — позевывая своей страшной пастью, сказала старая точилка, — карандаш весь здесь, — сказала она, указав вверх, на рисунок, — и здесь, — показала она вниз, на пол, где лежали свежие карандашные стружки, — это все, что осталось от него…
Израсходовался ваш карандаш. Весь!
Надо сказать, что многие восприняли эту весть с облегчением. И тут же стали говорить о посмертном зачислении карандаша в творческое объединение, о посмертном издании его работ... и проч.
И только одна Роза действительно жила Карандашом, своим отважным Рыцарем…
… Художник взял опрыскиватель и покрыл розу водяной пылью, как фатою…
На секунду маэстро замер, любуясь ее красотой…
Затем он с удивлением взял со стола черный маркер, повертел его в руках, понюхал и, поморщившись, швырнул в мусорное ведро под столом.
В то же ведро он бережно собрал и стружки с пола.
Затем художник посмотрел на свежий рисунок на обоях, на котором задержал взгляд больше обычного. (Он сделал этот рисунок во время последнего ночного разговора по телефону с той самой девушкой, которой была предназначена наша роза и которая не пришла на свидание.)
Нервно походив по комнате, художник сделал движение к телефону, но остановился. Затем он оторвал от стены кусок обоев с нарисованной розой, хотел было бросить его на пол, но медленно оборвал обои по контуру рисунка и аккуратно положил рисунок на стол…
Художник улыбнулся, подмигнув ожившей и царственно распустившейся Розе, и вышел из своей мастерской…
А в мастерской остались только Роза и только простой Карандаш, ставшие прекрасным рисунком, где теперь они были неразлучно вместе, навсегда.
Они сегодня уезжали в далекую и прекрасную страну, туда, где нет худа, где царит одно добро.
Рисунок лежал на столе, как виза. И как штампы на визу, шлепались на рисунок с лепестков Розы капли росы… (орфография сохранена авторская)
