 |
Палач своего счастья
|
 |
Каждому хочется счастья, но каждый видит его по-своему.
Очень просто не считаться с чужими желаниями, идти к своей цели, не думать о других. Может ли быть так, что именно они правы? Что твои, а не их суждения предвзяты, ограничены? Конечно, но… Разве запоздалое понимание изменит хоть что-то? Оно не заставит раскаяться или пообещать, будто никогда не согрешишь против правды, не поддашься эмоциям или горячке спора. Многие с неосторожной поспешностью призывают себе в свидетели богов и смертных, дают опрометчивые клятвы… Однако лишь единицы действительно способных их сдержать.
С самого детства он мечтал стать воином. Да не просто каким-то безусым юнцом с отцовским мечом в руках, нет! Палачом. Даже слово это, слетая с его, уст звучало значимо, грозно, совсем по-взрослому, и от того ещё привлекательнее казалось незнакомое мальчишке ремесло. Звали его в то время иначе, по-простому – грозное и страшное имя, одним только звучанием напоминающее плач и крики умирающих, он придумал позднее да под ним прославился. Но сам помнит, как рос в степи, издавна прозванной тихой, и всеми силами души ненавидел её жаркий простор, где только и видишь, что травы, домашний скот, слепней да опять травы. А ведь его манили призраки славных подвигов и на самом деле незначительные, но слепяще-яркие миражи славы!
«Опомнись! – улыбался отец. – К чему тебе магмары, Плато, топоры да повязки? Аль не знаешь, что мне вскоре помощника искать? Бросишь нас, стариков?»
Удивительно, как могли окружающие не понимать простое, столь легко объяснимое желание безызвестного паренька стать новой легендой Фэо – тем, о ком станут говорить, кого с уважением и восторгом выслушают в любом кругу. С самого детства средний сын многодетной семьи, где всегда находились более сообразительные, смелые, умелые. Дитя родителей, от рассвета до заката пропадающих в череде хозяйственных забот. Кем мог стать он, оставшись в тихой степи? Тень умных и сильных братьев всегда будет лишь тенью.
Агоний часто молчал, крепко сжимая зубы, упрямо вскидывая голову, когда слышал чужие рассуждения о лучшей для него жизни. Иногда, сердито хмурясь или даже посмеиваясь украдкой, смотрел на советчика странным взглядом и не уставал дивиться: с чего вдруг тот, кто не может наладить собственное житьё, берётся поучать других? Да разве они понимают его? Ах, как же просто увязнуть в череде унылых, однообразных дней, замкнуться в себе, забыть о мечтаниях юности и смелых фантазиях, когда-то не устававших тревожить сердце! Да ещё раздавать советы, наивно считая, будто к ним прислушаются те, кто чувствуют дыханье ветра перемен, жаждут их, задыхаются в тоскливой повседневности!
Однако родные качали головами, сетовали на опрометчивость и порывистость любимого сына, подчас даже кротко и тихо пеняли ему в вину неблагодарность: презрев все заботы о себе, хочет обречь их на одинокую старость, жалкую немощь и разорение тогда, когда крепкие теперь руки ослабнут, разучатся крепко, уверенно держать серп! Так говорили они каждому, и старшие братья соглашались, кивали, обещали – наверное, в сердце каждого любого, даже несмышлёного ребёнка, живет одна и та же большая мечта! – но рано или поздно покидали родной дом, всё лучше подраставшие младшие понимали старших.
Может, стань он первенцем, то никогда бы не ощущал сомнений, скребущей сердце совести, тоски по скудному, но такому ценному, одобрению отца и редкой ласке матери! Ведь последней приходилось труднее всего, а он обманул её не раз. Так уж повелось (даже прежде, чем сотворён был Фэо), что у женщин и мужчин разные забавы. С самого детства и до последних дней. Тем паче, если в мире продолжается стародавняя война, в солдатских лагерях звучат боевые песни, а в домах, где оставлены семьи – не стихающий плач.
В первый раз Агоний обещает не уходить. Да-да, именно тогда, когда за порог шагнул его старший брат и спустя два месяца сгинул в неведомых краях. Хоть никогда они не ладили меж собой, но Агонию горько от этой утраты, страшно и больно видеть материнское горе. Ведь ему девять лет, и рыдания самого важного, самого любимого ребёнком существа крушат весь устоявшийся мирок: мама никогда не плачет, а если катятся из глаз слёзы, то значит, случившаяся беда столь велика, что никаких сил на неё не хватит… Разве можно осудить дитя за скорое, без размышления сорвавшееся с языка обещание о том, чего оно ещё не понимает? Спустя восемь лет он только посмеивался над собой да виновато разводил руками, обнимая её на прощание, но мыслями, душой, всем молодым и горячим сердцем более не принадлежал той, кто когда-то произвела на свет.
Он, конечно же, на прощание обещает бывать в родном краю как можно чаще и не рисковать собой понапрасну, и затихающим эхом слышится в этом второй обман: спустя год лишается глаза в бессмысленном запале отваги да чудом остаётся жив… И вовсе не стоит осуждать за то, что дороги молодого солдата ужасно далеки от степного разнотравья! Ведь война для одних – ушлая сводница, для других – коварная разлучница, и никому не приносит счастья. Так чем же он сам иной, лучше иль хуже прочих?
«Глупо мучиться моей судьбой, мать, – виновато разводит руками, так редко являясь домой, что младшие братья да сестры с трудом находят знакомые черты в лице этого худого, поджарого и чем-то пугающего их мужчины. – Не здесь мне на роду написано провести жизнь! Ты только подумай, какой мир лежит за нашей степью, какие города рождаются и умирают там, нами никогда не увиденные! Да разве здесь, где всё давно знакомо и открыто, где нет места ни для опасности, ни для героев, можно прожить счастливо? – и видя непонимание в ответном взгляде, только устало машет рукой. – Экие вы… счастливые!»
Грубой насмешкой звучит это слово после недавних речей. Но куда больнее, куда мучительнее другое – горечью и тревожным ожиданием беды отзывается на всякую мысль о сыне сердце любящей матери, когда через пару дней он берет скудный запас вещей и решает опять проститься. Как же, твердит, война-то идёт, велено скорее в отряд возвращаться, не засиживаться на печи! Но совсем не умеет скрыть от любящего проницательного взора то, что совсем не дорожит этой мирной жизнью, покорён мальчишескими мечтами и чуть ли не бредит ждущей где-то вдалеке славой. Ведь большего счастья, чем известность, признание и уважение нельзя себе представить…
Говорят, что дома его ждут едва ли не ежечасно. Чуть покажется на горизонте дым, зазвучит отдалённый шум неблизкого боя, как прижимают ладони к груди, и не голосом, но самим сердцем просят Шеару сберечь беспутного удалого вояку. А сильнее других старается умилостивить богиню матушка, в сердце которой всегда есть место для каждого из детей. Даже если сами они давным-давно выросли, позабыли свои слова и лишь изредка, в краткие мгновения тоски, оборачиваются в сторону дома.
Твердят, что и умерла она точно так же: не устав ждать, хоть и не веря в возвращение единственного теперь сына. Наверное, в этом и состояло её счастье – в вере крепкой, наивной, но нерушимой, святой убеждённости в том, что сын вспомнит о данных когда-то обещаниях и выбросит из головы всё мимолётное, чуждое тихой и привычной ей жизни. Агоний качает головой, с грустью пытается оживить в памяти её лицо, и со стыдом, с тревогой, со страшным, неправильным сомнением в самом себе и своих убеждениях думает о том, что не обнял её – любимую, родную! – на прощание в последнюю встречу.
Но вскоре волей-неволей стихает усталая боль, и всё, упущенное в прошлом, не кажется стоящим настоящего. Тем паче будущего – великой славы, вершин мастерства и людской любви. Так есть ли о чём сожалеть? Ведь каждому ближе своё счастье!
***
Когда на земли Фэо хищной птицей падает ночной мрак, нет худшего места для застигнутого темнотой странника, чем Шуарский лес и кладбищенские земли. Если он не отыщет кров, то под пологом осеннего леса наверняка станет добычей хищников, оголодавших к ноябрю, а средь каменных плит да замшелых изваяний – безжалостных, коварных и в тысячи раз куда более опасных сил. Чаща и могильный пустырь – издавна соседи, захаживающие друг к другу в гости: то разбуженный колдовским приказанием мертвец сбросит чары малоопытного мага и забредёт глубоко в лес, то молодые деревца прорастут и окрепнут среди могил да будут тянуться ввысь, покуда не рухнут под топорами дровосеков.
Никто не захочет оказаться меж молотом и наковальней, меж гибелью в когтях зверья и страшным бессмертием нежити, а потому пустынна обходящая кладбище, бегущая по самой границе леса дорога. Там, где она поворачивает к О’Дельвайсу, от основного тракта отходит заросшая вереском и полынью тропка и снова тонет в лесу. Чем ближе к столице, тем лучше становится дорога, теперь уж не иссушенная солнцем да не разбитая телегами и сапогами, а мощеная прочным камнем. И тем страннее вспоминать её забытую прохожими сестру.
Только один человек проходит по ней ближе к утру, но не ёжится от заунывных стонов и стенаний бесплотных призраков, что зажигают сполохи белого света за кованой оградой и зовут живых голосами покойных близких. Непросто позабыть их, былое, даже если стремишься к этому всеми силами намучившейся души, немыслимо! Память – наш самый изощрённый и неотступный палач, что вечно стоит за спиной, тенью следует по неровному да извилистому пути и шёпотом, тихонько вплетаясь в голоса воспоминаний, корит за старые ошибки, будит внутри задремавшую боль и никак не желает оставить тебя в покое.
Агонию есть, что вспомнить в полуночном мраке, когда приходят призраки-воспоминания и безнадёжно опаздывает спасительный сон. Он сворачивает с хоженого пути по узкой тропе, не оглядываясь на склепы; спотыкается в темноте, но всё равно идёт вперёд, движется ещё очень долго – до первых сполохов утра. И только с рассветом станет понятно, что не лес раскинулся вокруг, а всё то же кладбище. Старое, заброшенное и забытое почти всеми – теперь хоронят ближе к городу, а стало быть, что сюда не ходят. Только такие, как он – не спящие по ночам старики, спешащие замолить свои ошибки убийцы – не дают тонкой тропке совсем исчезнуть. И, наверное, она не пропадёт совсем, покуда живы умеющие сожалеть.
Лет двадцать тому назад он добился боевой славы, снискал десятки наград, был признан не просто палачом, а лучшим мастером ремесла. Но стоя на могилах своих родных, листая воспоминания, как потускневшую от старости книгу, тщетно стремится оживить в памяти чувства и порывы тогдашнего юнца, его слепые надежды и тщеславные мечтания. Какими глупыми, бездушными, пустыми видятся те сегодня! Всё чаще он признаёт, что в погоне за миражом забывал о чём-то куда более важном. Что искреннее и настоящее счастье никогда не ждало его в пропахших потом и дублёной кожей комнатах городской арены О’Дельвайса или на дымно-душном, окутанным жаром костров Плато, ибо война, как верно повторял с чужих слов в прошлом, не приносит его, истинного счастья, никому.
Давным-давно Агоний остался один, с каждым годом теряя дорогих сердцу людей, но до последнего верил, будто единственное и нерушимое благо – истинная вечность, что обретается достойными героями в молве и людской памяти, не оставит наедине с призраками былого и гложущей нутро тоской. Тоской старика, который на последнем пороге нет-нет да оглянется через плечо, но не увидит позади никого, кто ободрит улыбкой и с кроткой нежностью закроет умершему глаза.
А теперь что… Светило его славы померкло, закатилось, и лёгкой поступью смерти отзывается безлюдная тишина караулки на каждое биение ещё живого сердца. Подчас о нём говорят у походных костров, дивятся силе и бесстрашию, а затем насмешливо, грубо, без чувства благодарности и любви посмеиваются меж собой: как этот умалишённый, что бредит лишь войной, её верный слуга и фанатик, дожил до своих лет при такой-то молодости, прожитой на полях сражений? И только единицы, редкие да незнакомые бродяги захаживают в сами степные вехи. Один, состарившийся, всю жизнь бежавший за миражом и догнавший только ветер-суховей – счастлив ли ты, горемыка?
Здесь, у старого могильного холмика, поросшего жухлой травой, кою вот-вот укроет первый снег, одной размытой чередой мелькают перед ним лица врагов и друзей, убитых и забытых, пропавших бесследно и с почестями нашедших покой в земле… Но нет в памяти искалеченного, всю жизнь свою без остатка отдавшего войне человека, палача своего счастья ни единого нежного слова, ни одного любящего взгляда, кроме тех, что на пороге дома дарила мать или вослед посылал отец.
Вспоминая теперь весёлых, беззаботных, окружённых детьми и внуками деревенских пахарей, с которыми играл мальчишкой много лет тому назад, Агоний завидует их доле с той же яростью, с какой в молодости бросался в любой бессмысленный, беспощадный и страшный бой. Пусть те не добились страха врагов и всеобщего почёта, но, наверное, в любую стужу теплом домашнего очага и любовью близких согреты сильнее, чем он – холодным блеском своей прогоревшей славы.
|
