Помнишь ли, дорогой друг?

Помнишь ли, дорогой друг, как во времена далёкого детства мы вместе играли в саду? Шептались одетые в зелёные платья ветви яблонь, на их побелённой коре играли солнечные зайчики. Лучи дневного светила отражались и плясали на поверхности маленького пруда, ослепляя до слёз. В запах молодых маслянистых листочков и благоухание распустившихся майских соцветий вплетался вкуснейший аромат маминой стряпни. Всего четверть часа тому назад я попыталась украсть стоявшую на окне тарелку пышных пирогов, но получила по рукам – присматривавшая за ними нянька не дремала.

В пятнадцать лет ты старался производить впечатление взрослого мужчины, свысока глядящего на лишения. Вот и теперь лишь посмеялся, когда я пожаловалась на голод. Перед глазами так и стоял большой кусок мясного пирога на деревянном резном блюде да кружка холодного, почти ледяного молока из подпола… У самого даже ноздри трепетали, когда вдыхал вкусный запах хорошей выпечки… но молчал! Теперь я облизывалась, однако ничего не говорила, всерьёз обиделась на раздражённое: «Девчонка! Только о еде думаешь!»

Подчас дети проявляют друг к другу не меньше жестокости, чем взрослые, да только сами этого не осознают. Не научившись лгать, искренни в суждениях, прямолинейны до горьких обид и почти никогда не спрашивают себя, какое впечатление произведут резкие слова. Дитя обижает, не заметив, и редко оглядывается на других, если ни в первый, ни второй раз не осадят родные. Тебе никто не перечил. Единственный сын, любимый наследник, отцовская гордость.

Что могут значить для славной подружки грубое указание на нестройную фигурку, по-детски пухлые щёки и чрезмерную любовь к сладкому? Право слово, ничего… Но я чуть не расплакалась: в одно мгновение близость обеда, яркое солнце и прекрасный день растеряли красоту. Вот и смотрела, как маленький ножик в ловких руках срезает кору с тонкой ветки. Знала, для чего поднял её с земли. Догадывалась, чем обернётся очередная попытка изготовить тренировочный клинок, один в один похожий на когда-то увиденный в О’Дельвайсе.

Глупо хвататься за такую тонкую веточку! Поискал бы другую. Вон та, например, подойдёт… Но разве легко переубедить того, кто глух к разумным советам?

«Сейчас-сейчас! – ворчал, наклоняясь ниже и проводя ногтем по истерзанной ветке. – Всё получится!»

В годы безвозвратно ушедшего детства маленькая девочка ещё не знала, что «Всё получится!» мужчины говорят всегда. Берясь починить заклинивший ящик стола, штопая порванный плащ, исколов пальцы, отправляясь на войну. Иногда за мгновение до смерти. Порой другим, но куда чаще самим себе. Конечно же, всё получится. Разве может сложиться иначе? Обязательно сделаешь меч…

Однако ветка сломалась с громким хрустом, стоило ножику слишком глубоко вонзиться в беловато-зелёные древесные волокна. Ведь движения были резкими, грубыми, неаккуратными – словно бы юный мастер хотел выплеснуть на неё всё, что тревожило душу. На пару секунд серое лезвие замерло в руках. Ты молча смотрел на плоды напрасных усилий, а затем отбросил её далеко в сторону и в обиженном озлоблении принялся ругать отца.

Напрасно бессчётное множество раз я напоминала о почтении к старшим и сыновьей любви, испуганно ахала, едва с обветренных губ срывались бранные слова! Как можно корить его, все силы отдавшего единственному наследнику, слепо полюбившему позднее дитя? Когда над другими мальчишками не уставали свистеть розги, ты не удостаивался даже гневного упрёка. Разве виноваты седые старики в том, что не снискали громкой славы, не вписали имя семьи в хроники Фэо златой вязью? Всё, чем владел старый мастер – это маленькая мастерская и честное имя. Никогда он не гнался за богатством или милостями наделённых властью, не обманывал узкий круг покупавших его товары – жителей окрестных домов. Уже лет тридцать носил нашивки воина, однако никто из рыцарей не вспомнил бы имя городского ремесленника – скромными оказались его заслуги перед Подземным Союзом.

Ты грезил иной судьбой. Крики восхищённой толпы, улыбки тщеславных красавиц, почтение Шоду, уважение Дамируса, поклонение самого Доброхота… От того напрасной, бессмысленной и скучной казалась тогдашняя жизнь. Говорил, что однажды непременно станешь великим воителем. Не глупым лавочником, как отец!

Потом, когда смолкли гневные речи, убрал нож и с угрюмой серьёзностью посмотрел на меня, спросив: «Чего хочешь, когда вырастешь?»

В самых заветных мечтах, порой принимавших обличие сновидений, я не сжимала рукоять клинка, сторонилась багрово-пепельной земли Плато, где умирают живые создания. Но в тот раз, взглянув в глаза друга, впервые неясно ощутила, что в этой вселенной есть что-то превыше моих желаний.

«А я буду рядом с тобой, – произнесла, будто поклявшись. – Всегда».

«Зачем? – прозвучал больно задевший смех. – Что ты умеешь делать? Чем будешь полезна воину, глупая?»

Правда ведь, ничем. Но уже тогда наставник, вечерами заставлявший склоняться над книгой, отмечал удивительную чуткость к слову, редкое умение понимать язык. Он обещал выучить меня, сделать из робкого «дичка», как говорил, настоящего творца истории. В легендах, которые мама рассказывала перед сном, рядом с героями всегда стояли те, кто позже донесёт истории об удивительных подвигах другим. Героем ты мог стать сам, но кто-то же должен рассказать о тернистом пути?

Выслушав ответ, юный приятель лишь усмехнулся (верно, смешно слышать громкие слова из уст маленькой девочки!), но больше не грубил.

***

Помнишь ли, дорогой друг, как во времена далёкого детства мы вместе играли в саду? Едва ли. Вчерашний мальчишка стал прославленным воином, боевым магом, Подземным рыцарем, обрёл известность благодаря изощрённой жестокости к пленным врагам и баснословной щедрости в широком кругу друзей. Красив, сказочно богат, боготворим молвой. Человек, которого О’Дельвайс полюбил… за древесную кору.

Особый сорт её, однажды привезённый барином Вольдемаром, при должной обработке становился похож на кожу и даже годился на сапоги. Сколько нужно заплатить охотнику, чтобы он рискнул отправиться в Шуарский лес, выследил дикого кодрага и принёс тушу? Как много возьмёт кожевник? Дорого ли обойдётся труд сапожных мастеров? И, наконец, насколько дешевле связаться с контрабандистами через мошенника Глума, чтобы, получая партию за партией, взяться за снабжение О’Дельвайского гарнизона? Расходы упадут, зато цена не рухнет ни на медяк!

Не забылось, как пять лет назад ты с гордостью похвалялся передо мной, описывая простоту незаконной сделки: «Сущие пустяки и паршивые сапоги. Но проверять их никто не станет: новобранцы редко живут дольше своей обувки. Я даже цену снизил, чтобы старого мастера разорить. Месяц, два – и только у меня покупать смогут!»

Затем наступил черёд биржевых торгов: не открывая имени, через чужих людей покупал вещи задёшево у тех, кому требовались деньги, а после продавал всевозможные безделушки горожанам, злые очи и кристаллический уголь – умелым ремесленникам, зелья и ярмарочные амулеты – мастерам ратного дела.

И всё пришло в свой срок: поклонение Братства Добродетели, хороший дом, несколько крупных мастерских, почёт и уважение великих людей Огрия.

Иногда люди дивились, видя в тени великого человека тихую и нелюдимую женщину: не таких привыкли замечать в лучах чужой славы! Герою пристало небрежно обнимать тонкий стан яркой красавицы, погубившей не одно отважное сердце!

Мне не нужны твои богатства или погребённая под ними совесть, нет! Подруга детских лет просто исполняла старое обещание: всегда находилась рядом, окликни – подойдёт. Заглядывала в глаза, как верная собачонка, бледнела, видя очередную прелестницу, ластящуюся к мужчине, будто верная кошка, и против воли сравнивала чужое цветастое настоящее со своим безрадостно-серым будущим. Долгие годы превратили давнюю дружбу в робкую влюбленность, тихую покорность – в потакание.

Однажды в запале пьяной развязности ты признался, что даже красная лента с медалью Подземного рыцаря – подделка. Вернее, самая настоящая, её хранитель Арсенала вручил… Но добыта была не доблестными заслугами, а благодаря звонким монетам и связям Глума. Надеюсь, купленные чины принесли хотя бы одно мгновенье искреннего счастья. Того самого, которое смягчало резкие черты северного лица и неприятную хрипотцу голоса, когда память увела в прожитые дни, заново оживила в душе безудержное ликование, наполнившее душу юноши, впервые ощутившего приятную тяжесть высокой награды.

Я не смею осуждать старика, бесконечно влюблённого в сына и ни слова не решавшегося сказать против желаний наследника. Не имею права порицать его, пусть даже потеряли значенье и доброе имя, и честность, и уважение горожан. Стремясь угодить любимым, мы не всегда видим границу, за которой каждый новый поступок превратится в бессловесное исполнение чужой воли. Искренняя любовь – благо и высшее отличие светлой души… Да только от всякого огня однажды рождается тень.

Не смею, не могу, не стану ни в чем винить. Ибо сама в свете тонкой лучины брала в руки перо, окунала остренький кончик в маленькую чернильницу, исписывала страницу за страницей… и предавала. Себя.

«Я всегда буду писать только правду», – давно ли говорила это учителям, родным, друзьям? Кажется, да. Это действительно так: я писала лишь правду, и ночь проходила незаметно. Бледный рассвет проливал золотые лучи на толстые полки, теснящиеся корешки и названия, спящего хранителя регистрационной палаты – места, в котором позволили работать, не мешая другим. Надумай хоть кто-то снять с полки книгу, которую закрывала лишь к утру, поразился бы: достойный человек живёт среди людей!

В моих хрониках торгаш и бесчестный обманщик становился отзывчивым, славным, искренним героем, презиравшим продажную подлость – писал их не холодный разум, а любящее сердце, перечитывало и подправляло чувство вины. Ведь ни разу не попыталась пристыдить, остановить, раскрыть другим глаза на древесную кору, завышенные цены, купленные награды… Наверное, хроника стала попыткой уйти от правды, ослепить себя, доказать собственной совести и другим, имевшим на твой счёт сомнения, что перед ними лучший человек.

Как глупы, слабы, неразумны бывают люди!

Каждая подлость старого друга расцветала на желтоватых страницах всей красотой искренне чистых, незамутнённых корыстью чувств! Я упивалась тщетной и глупой властью – человек, чьё сердце и помыслы никогда не будут принадлежать мне, в пыльной тишине палаты всецело зависел от скрипа тоненького пера! Могла осудить, и это однажды прочтут потомки, поразятся подлости, заслуженно очернят имя лже-героя. Могла написать правду, как и обещала когда-то учителю, могла… Могла всё. Но пёрышко Истории, дрожа в недостойных руках, творит из подлецов новых богов своего века.

Потом о рукописях узнали, и слава о твоих подвигах разнеслась по всему Фэо.

***

Помнишь ли, дорогой друг, как во времена далёкого детства мы вместе играли в саду? Я – да, ибо память сильнее течения лет.

Видишь ли теперь, дорогой друг, из далёкого безвременья, из глубин смёрзшейся кладбищенской земли, как корчатся в огне страницы, исписанные поблекшими чернилами? Я – да, ибо сложнее всего заслонить лицо ладонями, чтобы не жёг очи беспощадный дым, и не разрыдаться. Если сдамся и отвернусь, потакая мольбам истерзанной души, то перестану владеть собой: затрясутся морщинистые руки, болезненно искривится рот, слёзы брызнут из глаз.

«Враньё! – лишь недавно кричала толпа, кидая камни в гроб из поющей груши. – Он не достоин погребенья! Сколько можно давать себя обманывать? Ложь!»

Поруганию и забвенью предано твоё имя, разграблен дом и сорваны со стен дорогие полотна. Наград, вид которых заставлял улыбаться совсем детской улыбкой, лишён развенчанный герой.

Я просила их пощадить хоть что-то. Одну полку! Нет-нет, одну книгу! Нет, пожалуйста, нет, умоляю, одну только страницу! Одну страничку, маленькую страничку, исписанную лишь на треть страничку… Нет, пожалуйста, не сжигайте всё, нет…

Но ведь некому слушать седых старух. Стражники и те, кто говорил кидать в разведённый посреди двора костер всё, всю мою бесцельно прожитую жизнь, едва-едва вышли из стен тренировочной залы. Юнцы! Молоды, готовы огнём и мечом покорять тысячелетний мир и собственные имена выжигать на хребте всё терпящей истории. Она промолчит, полюбит, но ощерится тысячью судейских лиц, едва первый снежок припорошит могилы. И вновь затрещат разрываемые корешки, закалённые в пролитой лаве топоры изрубят дубовые полки, завоет бесноватое пламя, опять запылают имена сошедших в могильную темень.

Вскоре они ушли.

До самой ночи, пока ослабшие покрасневшие глаза могли разбирать строчки, я копалась в золе и почерневших угольках. Выискивала малюсенькие кусочки, не сгоревшие целиком, сберегшие от огня фрагмент затейливой буквицы или целое слово.

История твоей жизни никогда не была яркой, как крылья южных бабочек. Пока одни упиваются пестротой летних соцветий, грустят над охапками осенних листьев и в угольных набросках хранят память о снежных бурях декабря, воины рисуют жизнь только двумя красками: красной, точно магмарская лава, и буро-чёрной, как земля изувеченных равнин. Но ведь правы живописцы, говоря, что скверный сюжет не красит и лучшее по технике полотно.

Только к утру я закончила тщетные поиски, и с горечью глядела на жалкую стопку до черноты обгоревших листов. А после вернулась в осквернённый их прибытием дом, села за старый стол и вновь начала писать. По памяти, к старости ставшей совсем слабой, возрождала сгоревшие страницы, хроники уничтоженных и никогда не существовавших героических свершений.

И с отчаянием непобеждённой, обещая себе написать только правду – свою, свою правду! – убеждалась, что час твоей славы ещё вернётся. Ведь власть не вечна, толпа забывчива, злоба временна. Настанет день, когда на пороге жилища появятся совсем другие люди: почтительно опуская глаза, они попросят разрешения притронуться к хронике деяний, и снова разнесут твоё имя по узким клетям людских сердец.

Я верю, дорогой друг, и ничего не смогу забыть.

Так помни меня и ты. Помни, пожалуйста, вечно.

Автор: Серый_Пепел